Иван бунин национальность родителей образование. Бурная интимная жизнь Ивана Бунина и её влияние на творчество поэта

Бунин Иван Алексеевич (1870-1953) – русский поэт и писатель, его творчество относится к Серебряному веку русского искусства, в 1933 году получил Нобелевскую премию по литературе.

Детство

Иван Алексеевич появился на свет 23 октября 1870 года в городе Воронеже, где по улице Дворянской семья снимала жилье в Германовской усадьбе. Семья Буниных принадлежала к знатному помещичьему роду, среди их предков значились поэты Василий Жуковский и Анна Бунина. К моменту рождения Ивана семейство обнищало.

Отец, Бунин Алексей Николаевич, в молодости служил офицером, потом стал помещиком, но за короткое время промотал имение. Мать, Бунина Людмила Александровна, в девичестве принадлежала роду Чубаровых. В семье уже было два старших мальчика: Юлий (13 лет) и Евгений (12 лет).

Бунины переехали в Воронеж за три города до рождения Ивана, чтобы дать образование старшим сыновьям. Юлий имел на редкость удивительные способности в языках и математике, он очень хорошо учился. Евгения учёба совсем не интересовала, в силу своего мальчишеского возраста ему больше нравилось гонять голубей по улицам, гимназию он бросил, но в будущем стал одарённым художником.

А вот про младшего Ивана мама Людмила Александровна говорила, что он особенный, с самого рождения отличался от старших детей, «ни у кого нет такой души, как у Ванечки».

В 1874 году семья переехала из города в деревню. Это была Орловская губерния, и на хуторе Бутырки Елецкого уезда Бунины сняли поместье. К этому времени старший сын Юлий окончил с золотой медалью гимназию и осенью собрался ехать в Москву, чтобы поступать в университет на математический факультет.

По словам писателя Ивана Алексеевича, все его детские воспоминания – это мужицкие избы, их обитатели и бескрайние поля. Мать и дворовые часто пели ему народные песни и рассказывали сказки. Целые дни с утра до вечера Ваня проводил с крестьянскими детьми по ближайшим деревням, со многими он дружил, пас вместе с ними скотину, ездил в ночное. Ему нравилось кушать вместе с ними редьку и чёрный хлеб, бугристые шершавые огурчики. Как написал он потом в своём произведении «Жизнь Арсеньева», «сама того не осознавая, за такой трапезой душа приобщалась к земле».

Уже в раннем возрасте стало заметно, что Ваня воспринимает жизнь и окружающий мир художественно. Людей и зверей он любил показывать мимикой и жестами, а также слыл на деревне хорошим рассказчиком. В возрасте восьми лет Бунин написал свой первый стих.

Учёба

До 11 лет Ваня воспитывался дома, а потом его отдали в Елецкую гимназию. Сразу мальчик начал учиться хорошо, предметы давались ему легко, особенно литература. Если ему нравилось стихотворение (даже очень большое – на целую страницу), он мог запомнить его с первого прочтения. Очень увлекался книгами, как он сам говорил, «читал в то время что попало» и продолжал писать стихи, подражая своим любимым поэтам ─ Пушкину и Лермонтову.

Но дальше обучение пошло на спад, и уже в третьем классе мальчика оставили на второй год. В результате гимназию он не окончил, после зимних каникул в 1886 году объявил родителям, что в учебное заведение возвращаться не хочет. Дальнейшим образованием брата занялся Юлий, на том момент кандидат московского университета. По-прежнему главным увлечением Вани оставалась литература, он перечитал всю отечественную и зарубежную классику, уже тогда стало понятным, что и жизнь свою дальнейшую он посвятит творчеству.

Первые творческие шаги

В семнадцатилетнем возрасте стихи поэта уже были не юношеские, а серьёзные, и Бунин дебютировал в печати.

В 1889 году он переехал в город Орёл, где устроился в местное издание «Орловский вестник» работать на должности корректора. Иван Алексеевич сильно нуждался в то время, так как литературные труды пока не приносили хорошего заработка, но ждать помощи ему было неоткуда. Отец вконец разорился, продал усадьбу, лишился имения и переехал жить к своей родной сестре в Каменку. Мать Ивана Алексеевича с его младшей сестрой Машей уехала к родственникам в Васильевское.

В 1891 году вышел первый поэтический сборник Ивана Алексеевича под названием «Стихотворения».

В 1892 году Бунин с гражданской женой Варварой Пащенко переехал жить в Полтаву, здесь в губернской земской управе на должности статистика работал его старший брат Юлий. Он помог устроиться на работу Ивану Алексеевичу и его гражданской супруге. В 1894 году Бунин начал печатать свои произведения в газете «Полтавские губернские ведомости». А также земство заказывало ему очерки о хлебных и травяных урожаях, о борьбе с насекомыми-вредителями.

Литературный путь

Находясь в Полтаве, поэт стал сотрудничать с газетой «Киевлянин». Помимо стихов Бунин начал писать много прозы, которую всё чаще печатали уже в довольно популярных изданиях:

• «Русское богатство»;
• «Вестник Европы»;
• «Мир Божий».

Корифеи литературной критики обратили внимание на творчество молодого поэта и прозаика. Один из них очень хорошо отозвался о рассказе «Танька» (сначала он был под названием «Деревенский эскиз») и сказал, что «из автора получится большой писатель».

В 1893-1894 годы был период особой влюблённости Бунина в Толстого, он ездил в Сумской уезд, где общался с сектантами, по своим взглядам приближёнными к толстовцам, посещал возле Полтавы колонии толстовцев и даже ездил в Москву на встречу к самому писателю, которая произвела на Ивана Алексеевича неизгладимое впечатление.

В весенне-летний период 1894 года состоялось длительное путешествие Бунина по Украине, он плыл на пароходе «Чайка» по Днепру. Поэт в буквальном смысле слова был влюблён в степи и сёла Малороссии, жаждал общения с народом, слушал их мелодичные песни. Он посетил могилу поэта Тараса Шевченко, творчество которого очень любил. Впоследствии Бунин много занимался переводами произведений Кобзаря.

В 1895 году после расставания с Варварой Пащенко Бунин уехал из Полтавы в Москву, потом в Санкт-Петербург. Там он в скором времени вошёл в литературную среду, где осенью в зале Кредитного общества состоялось первое публичное выступление писателя. На литературном вечере с большим успехом он читал рассказ «На край света».

В 1898 году Бунин переехал в Одессу, где женился на Анне Цакни. В этом же году увидел свет его второй поэтический сборник «Под открытым небом».

В 1899 году Иван Алексеевич ездил в Ялту, где произошло его знакомство с Чеховым и Горьким. Впоследствии Бунин бывал у Чехова в Крыму неоднократно, долго гостил и стал для них «своим человеком». Антон Павлович хвалил произведения Бунина и смог разглядеть в нём будущего великого писателя.

В Москве Бунин стал постоянным участником литературных кружков, где читал свои произведения.

В 1907 году Иван Алексеевич совершил путешествие по восточным странам, побывал в Египте, Сирии, Палестине. Вернувшись в Россию, он выпустил сборник рассказов «Тень птицы», где делился своими впечатлениями от дальнего странствия.

В 1909 году Бунин получил вторую по счёту пушкинскую премию за своё творчество и его избрали в Санкт-Петербургскую академию наук в разряде изящной словесности.

Революция и эмиграция

Революцию Бунин не принял. Когда большевики заняли Москву, он уехал с женой в Одессу и прожил там два года, пока и туда не пришла красная армия.

В начале 1920 года супруги эмигрировали на теплоходе «Спарта» из Одессы сначала в Константинополь, а оттуда во Францию. В этой стране прошла вся дальнейшая жизнь писателя, Бунины поселились на юге Франции неподалёку от Ниццы.

Бунин страстно ненавидел большевиков, всё это нашло отражение в его дневнике под названием «Окаянные дни», который он вёл много лет. Он называл «большевизм самой низменной, деспотичной, злой и лживой деятельностью в истории человечества».

Он очень страдал за Россией, ему хотелось на Родину, всю свою жизнь в эмиграции он называл существованием на узловой станции.

В 1933 году Иван Алексеевич Бунин был номинирован на получение Нобелевской премии в литературе. 120 тысяч франков из полученного денежного вознаграждения он потратил на помощь эмигрантам и литераторам.

Во время второй мировой войны Бунин с женой прятали на своей съёмной вилле евреев, за что в 2015 году писатель был посмертно номинирован на получение премии и звания Праведник Мира.

Личная жизнь

Первая любовь случилась у Ивана Алексеевича довольно в раннем возрасте. Ему было 19 лет, когда на работе он познакомился с Варварой Пащенко, сотрудницей газеты «Орловский вестник», где трудился на тот момент и сам поэт. Варвара Владимировна была опытнее и старше Бунина, из интеллигентной семьи (она – дочь известного елецкого врача), работала также на должности корректора, как и Иван.

Её родители категорически были против такой пассии для своей дочери, не хотели, чтобы она вышла замуж за нищего поэта. Варвара боялась их ослушаться, поэтому когда Бунин предложил ей пожениться, венчаться она отказалась, но жить они стали вместе гражданским браком. Отношения их можно было назвать «из крайности в крайность» – то страстная любовь, то мучительные ссоры.

Позднее выяснилось, что Варвара была неверна Ивану Алексеевичу. Проживая с ним, она тайно встречалась с богатым помещиком Бибиковым Арсением, за которого потом вышла замуж. И это притом, что отец Варвары, в конце концов, дал своё благословение на брак дочери с Буниным. Поэт страдал и был разочарован, его юношеская трагическая любовь нашла потом отражение в романе «Жизнь Арсеньева». Но всё равно отношения с Варварой Пащенко остались в душе поэта приятными воспоминаниями: «Первая любовь – это великое счастье, даже если она неразделённая» .

В 1896 году произошла встреча Бунина с Анной Цакни. Потрясающе красивая, артистичная и богатая женщина греческого происхождения, мужчины баловали её своим вниманием и восхищались ею. Её отец – богатый одессит Николай Петрович Цакни был революционером-народником.

Осенью 1898 года Бунин и Цакни поженились, через год у них родился сын, но в 1905 году малыш умер. Супруги прожили вместе совсем мало, в 1900 году они разошлись, перестали понимать друг друга, взгляды на жизнь были разными, произошло отчуждение. И снова Бунин переживал это мучительно, в письме брату он говорил, что не знает, сможет ли дальше жить.

Успокоение пришло к писателю только в 1906 году в лице Веры Николаевны Муромцевой, с которой он познакомился в Москве.

Отец её был членом Московской городской управы, а дядя председательствовал в Первой Государственной Думе. Вера имела дворянское происхождение, выросла в интеллигентной профессорской семье. На первый взгляд она казалась немного холодной и всегда спокойной, но именно эта женщина смогла стать Бунину терпеливой и заботливой женой и быть с ним до конца его дней.

В 1953 году в Париже Иван Алексеевич умер во сне в ночь с 7 на 8 ноября, рядом с телом на постели лежал роман Л. Н. Толстого «Воскресенье». Похоронили Бунина на французском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.

Продолжение

Памяти Ивана Бунина

Перед последней своей поездкой в Ефремов я в Москве случайно встретил литературоведа Александра Кузьмича Бабореко и он, услышав о том, куда я собрался ехать, попросил поискать там племянников Бунина, детей его брата Евгения Алексеевича, которые на письма почему-то не откликались. Я, разумеется, взялся выполнить просьбу с превеликой охотой.

В дороге все думал о Бунине, о его судьбе и пути. 13 декабря 1941 года он на юге Франции записал в дневнике: "Русские взяли назад Ефремов, Ливны и еще что-то. В Ефремове были немцы! Непостижимо! И какой теперь этот Ефремов, где был дом брата Евгения, где похоронен и он, и Настя, и наша мать!" Запись эта приведена в книге Бабореко "И. А. Бунин. Материалы для биографии". Слова из записной книжки писателя странно-волнующе оживают в местах, когда-то отмеченных его жизнью, многими ее днями, переживаниями. Происходит, как нечто въявь творимое, возрождение связующих начал. И душу освещает особое интимное чувство присутствия того, в чью сокровенную сердцевину жизни ты осмелился заглянуть. Бунин в той декабрьской записи сорок первого года передает ошеломившее его чувство: мировая война, накрывшая Западную Европу, а затем и Россию, докатилась до глубоких захолустий его юности. Дрогнули самые заповедные пласты его памяти.

"Офремовские" старожилы"

Ефремов - растянутый город, как бы сам себя больше, с новыми индустриальными чертами, бросающимися в глаза, и старыми, уездными, тоже видимыми. Зеленый и пыльный одновременно, с долго тянущимися кружными путями-улицами, пересеченный довольно широкой здесь рекой Красивой Meчью. Со стройками и поднимающимся блочным многоэтажьем, с заводом синтетического каучука, с другими заводами, с грязно-белеющими старыми приземистыми домами, с несколькими давними строениями красного кирпича, почерневшего от времени. По обеим сторонам Тульского шоссе - между центром старого города и далеко отодвинутым новым районом - тянутся, тянутся одноэтажные, по большей части деревянные домишки. Иные из них оживленные, иные заколоченные. И фруктовые сады: сад за садом, веселые, ухоженные, подобранные и полуухоженные, и совсем заброшенные, глухие... Но и во дворах, между многоэтажными зданиями в новом районе непривычно много травы: и повилика, и мята, и подорожник, и полынь. Зеленое, вольноопределяющееся. Сохраняющая блаженную неторопливость течения времени - то нежная, яркая, то запыленно потускневшая трава-мурава. От нее что ли, всепроникающей травы-муравы, этот особый волнующий летний запах малых городов, милый сердцу, почему-то утешающий. А в Ефремове еще и стойкий при ветерке запах множества фруктовых садов, запах яблок.

Долго нам с двумя местными краеведами пришлось поплутать, прежде чем мы отыскали квартиру Арсения Бунина (Маргарита Евгеньевна, торопясь дать мне адрес брата, писала по памяти и напутала, впопыхах переставив местами номера дома и квартиры). А когда мы, наконец, нашли и то и другое, оказалось, что Арсений Евгеньевич с женой уехали на неделю к родне, куда-то в воронежские края. Обидно, конечно, но что поделаешь. Кого-нибудь из сыновей его, живущих отдельно, решили поискать вечером, а покуда Дмитрий Степанович Поволяев, директор районной библиотеки, предложил сходить на старое ефремовское кладбище, где похоронены мать Бунина, брат Евгений, жена брата. И мы опять пошли каким-то долгим кружным путем (а другого пути и не было!), на котором текло свое собственное долгое время. По криволинейной улице снова, иной раз перекипая тяжелыми ветвями за изгородь, текли-тянулись сады, сады, и немало заброшенных, затененных, темнеющих в глубине своей. Рядом с одним из них, не заброшенным даже, а каком-то дремучем, бойкий малый в комбинезоне торговал вишневым деревом, сплошь усыпанным сладостно темнеющими ягодами. Покупателей было двое, тоже молодые, муж и жена, наверное. Он в желтой майке, она в синем ситцевом платье, очень миловидная. Из долетающего разговора я понял, что хозяин торопится и продает им за пол-литра водки все дерево целиком, мол по рукам и обирайте сами. За этим мимолетным торгом вишенья тоже чудилось счастливое с ленцой течение летнего времени.

Старое кладбище, давно закрытое, как бы и существовать уже перестало. Многие могилы утратили форму, превратившись в зеленые бугорки неопределенных очертаний, слились с другими бугорками. Возникла зеленая, слегка волнистая, неровная поверхность, идя по которой нет-нет да и споткнешься. А издали, когда обернешься, увидишь печально остановившиеся зеленые волны. Судя по всему, их скоро выровняют. Может быть, здесь возникнет городская окраинная роща? А на вершине холма, говорят, поднимется новая ретрансляционная телевизионная вышка. Кое-где виднеются опрокинутые надгробья. Несколько надгробий стоят на своем месте: за этими могилами, видно, ухаживают родственники. В этом углу кладбища - только в этом - на каком-то странном, довольно большом холме дико, нестройно растут, пылают, поднявшись над блеклым неприятным бурьяном, болезненно-огненные, бархатистые и призрачнокрылые, кажется, никем не саженные цветы. Больше всего мальвы. А левее, в достаточном отдалении от этого холма - особняком три плиты в одной железной ограде, давно уж не крашенной, слегка поржавевшей в разных местах, особенно на стыках. "Вот здесь, - говорит Дмитрий Степанович, - и воссозданы могилы родных Бунина, к столетию со дня его рождения. Вообще они находились в других местах. Мать, Людмила Александровна, урожденная Чубарова, похоронена была отдельно. Но старые могилы затерялись".

На плитах надписи: "Бунин Евгений Алексеевич. Брат русского писателя И. А. Бунина". И годы жизни: 1858-1932. "Бунина Анастасия Карловна. Жена брата писателя" (годы жизни не проставлены). "Бунина Людмила Александровна. Мать писателя Бунина". И ее годы жизни: 1836-1910. "Иван Алексеевич, как помните, - продолжил Поволяев, - уехал из Ефремова за несколько дней до кончины матери. Не мог переносить картину смерти, да еще такого близкого человека. Родные знали эту особенность Ивана Алексеевича. Мать сама попросила его уехать... Уехал, обещал матери приезжать на ее могилу. Бывал ли когда-нибудь, трудно сказать".

Бабореко рассказывал, что вскорости Бунин проезжал как будто неподалеку от этих мест, хотел завернуть в Ефремов специально, чтобы навестить могилу матери, но так и не завернул.

"Многие старожилы ефремовские, - заметил Дмитрий Степанович, - или, как раньше произносили здесь, "офремовские", осуждали Бунина за это. Да и офремовские ли только! А можно ли осуждать? Живой образ матери всегда был с ним. Кому он еще был чувственно ближе, чем ему! Мать, сказывают, в годы его отрочества молилась Богу, чтобы у Ванички поубавилось впечатлительности. Я, конечно, Ивана Алексеевича не оправдываю, но и осуждать не берусь".

Какие поступки, какую жизнь можно считать оправданной? - подумал я, слушая рассуждения Поволяева. Вера Николаевна, жена писателя, вспоминала, что он почти никогда не говорил о матери вслух. Эта память была сокровенной. Об отце говорил, вспоминал, что он был отменным рассказчиком, вспоминал прямоту его характера и то, как он любил повторять: "Я не червонец, чтобы всем нравиться". А о матери не говорил. На память пришла одна бунинская запись: "Еще вспоминается, а может быть, это мне и рассказывала мать, что я иногда, когда она сидела с гостями, вызывал ее, маня пальчиком, чтобы она дала мне грудь, - она очень долго кормила меня, не в пример другим детям". Он ведь и мать, и позже Веру Николаевну считал неотъемлемой частью своей жизни. Оттого, вероятно, ни одного посвящения жене в его сочинениях не встретишь.

Коротко переговариваясь, выясняя что-то для себя, мы не спешили покинуть это странное пустынное пространство разоренной памяти. В это время к нам подошли двое, судя по всему, приезжие: сухощавый, седой, дотемна загорелый мужчина лет пятидесяти-пятидесяти пяти, в берете, с фотоаппаратом, и молодая, высокая - на голову выше своего спутника - женщина. Молча стали слушать.

"Между прочим, с датой смерти Евгения Алексеевича вышла путаница, - заметил Поволяев, - видите на плите - тридцать второй год. Во второй книге бунинского тома "Литературного наследства" эта же дата обозначена тридцать пятым годом. Между тем Евгений Алексеевич Бунин скончался 21 ноября 1933 года. Запись акта о смерти №949 от 23 ноября 1933 года, где записано, что умер он от старческой дряхлости. Рассказывали, что умер на улице. Куда-то шел и почувствовал себя плохо, изнемог. Наверное, с ним было то, что сейчас называют сердечной недостаточностью".

Я вспомнил, что в то время, в тридцать третьем году как раз протекали радостные для Ивана Бунина его нобелевские дни. 9 ноября в Грасс, где он жил, прилетело сообщение о присуждении ему Нобелевской премии. И завертелось, зашумело, заискрилось вокруг него нечто, никогда не бывавшее в его жизни: поздравительные телефонные звонки из Стокгольма, из Парижа, из многих городов, поздравительные телеграммы, интервью и бесконечные его портреты в газетах, выступления по радио, съемки для кинематографа, грандиозные обеды и вечера в его честь. Что он делал 21 ноября, почувствовал ли хоть смутно несчастье, смерть брата в далеком русском городе? Потом декабрь, и волнующая поездка в Швецию, в Стокгольм.

Поволяев, продолжая рассказывать о Евгении Алексеевиче и отвечая на какой-то вопрос незнакомого мужчины в берете, заметил, что старший брат писателя был одаренным художником-портретистом. Иван в отрочестве тоже одно время страстно желал стать художником, рисовал акварели, наблюдал небесные цвета и оттенки в разные часы дня и при разной погоде, стремился ничего не упустить, запечатлеть. Но семью накрыла грозная тень разорения. На глазах будущего писателя один из старших братьев - Евгений совсем не по собственной воле, а по воле обстоятельств стал жить почти мужицкой жизнью. Ученик профессора Мясоедова, оставив живопись, он с головой ушел в хозяйство, всеми силами пытаясь поправить положение семьи. Занимался земледелием, торговлей (в одно время завел лавку), с мужицкой бережливостью и упорством собирал состояние, но все-таки не вытянул. Жизнь обвально разрушила все планы и надежды. "Он и литературно одаренным был человеком, - говорил Поволяев, - в высшей степени наблюдательным, чутким к разговорной речи, памятливым на слово... В последние годы работал учителем рисования в школе".

И увиделась смерть старика-художника под открытым небом в холодном, продутом осенним ветром, захолустном ноябрьском Ефремове: безвольно осевшее тело, прозрачно светлый, остекленевший взгляд.

После него осталась тетрадь в картонном переплете - воспоминания, написанные карандашом и чернилами, "Раскопки далекой темной старины": "Пишу исключительно для брата своего Вани, - как бы оправдываясь перед кем-то, сообщает Евгений Алексеевич, - касаюсь его детства и юности, а также своей молодой, незатейливой и мало чем интересной жизни. Мое детство и молодость прошли в захолустных, заросших хлебами и бурьянами хуторах моего отца..."

Многое услышал писатель от своего брата, прекрасного рассказчика и знатока деревни, помнившего множество случаев, бывших в действительности. В бунинских записях периода работы над повестью "Деревня" можно прочесть о прототипах Молодой и Родьки: "Евгений остался с нами и чудесно рассказывал о Доньке Симановой и о ее муже. Худой, сильный, как обезьяна, жестокий, спокойный, "Вы шо говорите?" И кнутом так перевьет, что она вся винтом изовьется. Спит на спине, лицо важное и мрачное". Все это находим и в "Деревне".

Нет, не только о превратностях судьбы, не только о безжалостных поворотах и обрывах российской жизни думал я, уходя со старого, почти исчезнувшего ефремовского кладбища, но и о бунинской, несмотря ни на что, воле к творчеству, воле к жизни, к аскетизму, к преодолению родовых слабостей, той же беспечности.

На обратном пути постепенно разговор зашел о том, чтобы проводить в Ефремове Бунинские вечера. "В Ельце, - заметил я, - проводят же в бывшей гимназии, где он учился, Бунинские чтения. А в Ефремове в самый раз были бы Бунинские вечера, с чтением его стихов и прозы, с выступлениями писателей, ученых, учителей русского языка и литературы, с музицированием, с исполнением народных песен, музыки Сергея Васильевича Рахманинова, с которым он был дружен, со всем тем, что согревает жизнь в провинции. Да и мало ли еще что может прозвучать на этих вечерах, например, проза Чехова, Льва Толстого..." Дмитрий Степанович и другой "офремовский" старожил Иван Васильевич Тюрин горячо поддержали эту идею, тем более, что это, по их мнению, вдохнуло бы жизнь в дом Буниных в Ефремове, который давно уже реставрировался, много раз переделывался и все еще к этому времени не был открыт. Один лишь Роман Матвеевич Островский, давний мой знакомый, бывший когда-то в Туле библиотекарем, почему-то засомневался:

А получатся ли такие вечера? Не узко ли? Может быть, как-то пошире взять, не одному Бунину посвящать. Я, к примеру, признаюсь, не очень-то Бунина люблю. Куприн, к примеру, совсем другое дело!

Роман Матвеевич - невысокий, кареглазый, горячий, подвижный, с крутым, слегка засеребрившимся чубом, набегающим на лоб. Очень энергичный.

Да, да, вспоминаю, ты и в письмах мне это писал, - подтвердил я, - но ведь с Ефремовом связан Бунин, а не Куприн. Не понимаю твоей логики.

Роман Матвеевич, ну и чудак же ты! - добродушно воскликнул Тюрин. - Давай и Куприна в Бунинские вечера включим. С превеликим удовольствием! Иван Алексеевич только порадовался бы.

Нет, нет, лучше все-таки не называть так, - упорно повторял тот.

Зная некоторые особенности характера Романа Матвеевича, я как бы между прочим заметил, что Бунина высоко ценили не только его выдающиеся современники в России, но и такие корифеи западной культуры, как Томас Манн, Ромен Роллан, Райнер Мария Рильке... Ромен Роллан, прочтя Бунина, воскликнул: "Какой гениальный художник! И, несмотря ни на что, о каком новом возрождении русской литературы он свидетельствует". А Томас Манн написал, что рассказ "Господин из Сан-Франциско" по своей нравственной мощи и строгой пластичности может быть поставлен рядом с "Поликушкой" и "Смертью Ивана Ильича" Толстого. Он же выразил свое восхищение проникновенностью "Митиной любви", отметив, что в этой повести Бунина сказалась "несравненная эпическая традиция и культура его страны".

Да-а! А я и не знал, - удивленно протянул Роман Матвеевич и словно бы смягчился.

А какой неизъяснимой красотой и свежестью слога дышит его перевод "Песни о Гайавате" Генри Лонгфелло, - добавил я.

Ну, хорошо, - мрачновато заметил он. - Можно по крайности назвать эти встречи "Ефремовскими литературными вечерами". Это я поддержал бы, как говорится, за милую душу. И другие, думаю, поддержат.

Разговор о Бунинских вечерах длился, и в нем уже принимали участие те двое незнакомцев, что подошли к нам на кладбище. Так заинтересованно говорили, как будто именно Бунин привел их из Москвы в ефремовские места. Они оказались сотрудниками московского "Планетария", охотниками за здешними "синими камнями". Исходили, исколесили многие сотни верст срединной России. Мужчина в берете, с темным лицом, как бы иссеченным солнечным ветром, обдутый дорожной пылью, полевым духом. При этом у него странные, неподвижные, какие-то зачарованные глаза. Его спутница высокая, луноликая, оживленно говорящая. Они оба одержимы тягой поиска древних каменных астрономических ориентиров и даже, возможно, целых обсерваторий - так им мерещится! - в районе Куликова Поля, Красивой Мечи, многих районов подстепья, захватывающих орловские, курские, воронежские земли. В Ефремов они приехали, проскитавшись, кажется, недели три в Орловской и Курской областях. Каменные глыбы, притягивающие их пристальное внимание, - разных размеров и обрели за многие века неопределенные очертания. Глыбы и глыбы, мимо которых тысячу раз пройдешь и проедешь, не обратив на них никакого внимания. А между тем некоторые из них отмечены особыми признаками, и взгляд естествоиспытателя находит в них разного рода отметины, желоба, отверстия, иной раз сквозные, - следы некогда существовавшей явной связи древних людей с движением дневного светила и расположением звезд в ночном небе. Эти прикосновения к древней жизни, разгадывания ее тайн, одухотворение ее - совершенно лишают некоторые впечатлительные натуры покоя, бросают из одного места в другое, постоянно влекут в дорогу. След древней, оживающей под лучом мысли и начинающей теплотворно мерцать жизни одурманивает, тонко опьяняет душу сладкой мукой проницания в неизведанное. След этот, оказывается, никуда не исчезал, а лишь таился в тысячелетней повседневности и вдруг возник с резкой очевидностью своего присутствия в настоящем. Чудо! Вовсе это не хитроумные проделки ветровой вольницы, это дело рук человеческих, невыразимо далекое, но бесконечно родственное нашему духу. Народное зрение тоже отметило именно эти камни, назвав их "синими", хотя обычно они вовсе не синие, а скорее какого-то грязно-песочного цвета или серовато-сизого. Однако после дождя на некоторое время, пока не просохнут, влажные камни становятся голубоватыми, приобретают неясный синий оттенок.

Охотники за синими камнями оживленно заговорили с нами о Бунине, которого они оба любили. Их не по возрасту быстрая, точно отроческая, отзывчивость, некоторая отрешенность и деловитая подвижность, - все вместе неожиданно и прочно соединилось с нашими размышлениями и заботами по поводу устроительства Бунинских вечеров в Ефремове. Случайная встреча. Разговор на долгой кривой улице, утопающей в старых разросшихся садах. Скорее всего, завтра рано утром они отправятся дальше, за своими синими камнями. И в нашей жизни, значит, не перевелись странники. Так это нужно для полноты самой жизни, для ее прочности, свежести, земного разнообразия. Примечал ли Бунин эти самые скрытные синие камни, едучи проселочными дорогами промеж хуторов и деревень? Видел ли их меняющийся цвет после дождя или осевшего тумана? Знал ли их истинный смысл? Он ведь страстно любил путешествовать, отыскивать, ощущать след древней жизни. В отрочестве одно время изучал таинственную ночную жизнь. И всегда был бесчисленными нитями - зреньем, чувством, мыслью - связан с глубинами мерцающего звездным светом округло открытого неба.

Вечером я решил навестить кого-нибудь из младших Буниных, внуков Евгения Алексеевича. И опять меня подивило, что никто из старожилов-краеведов, даже такой дотошный как Поволяев, хранящий в памяти множество подробностей из ефремовской жизни, не знает в точности ни сколько внуков у Евгения Алексеевича, ни где они живут. Вспомнили про Агриппину Петровну Крюкову, старую активистку, работавшую в 30-х годах так называемым женорганизатором на ефремовских стройках, тетку жены Арсения Евгеньевича. Она обрадовалась нам, оказалось, знала когда-то моего отца. Рассказала, что Арсений Евгеньевич воевал, а после войны многие годы работал электросварщиком на заводе, что жену его зовут Анной Яковлевной, что детей у них трое. Дочь Татьяна, по мужу Родионова. И сыновья - Владимир и Михаил. Все они здесь родились, выросли, выучились. Владимир работает мастером в цехе контрольно-измерительных приборов на заводе синтетического каучука. Михаил - на химзаводе. Здесь, в Ефремове, и разветвилось бунинское древо: у Владимира Арсеньевича - пятнадцатилетний сын Володя. У Татьяны Арсеньевны - двухгодовалый Сережа.

Агриппина Петровна давно уж на пенсии. Но у нее по-прежнему стрижка тридцатых годов, короткие прямые волосы. Крупные черты лица. Не по-женски резковатые движения. Короткая и четкая фраза. Определенность, ясность памяти. И не утраченная, несмотря на возраст, энергия интереса к происходящему.

Адреса младших Буниных она продиктовала по памяти, четко, ни разу не сбившись.

К Владимиру Арсеньевичу Бунину явился я довольно поздно, часам к девяти вечера. Так вышло: несколько раз перемещались из конца в конец Ефремова. Обедали дома у Романа Матвеевича, того самого, который Куприна предпочитает Бунину. Живут они с женой в четырехэтажном блочном доме, выходящем на проезжую дорогу, на верхнем этаже. Стены в подъезде исцарапаны разными надписями. Лестничные пролеты давно не знали уборки. Белесая пыль лежит пухлым слоем. Ноги слегка утопают в ней. А переступишь порог квартиры, от самого порога - чистота и опрятность. Вслед за хозяином, сразу снимаешь обувь. Так, в носках и беседовали-обедали. В углу пустоватой гостиной стоит накрытый темным платом самогонный аппарат. Пили сливянку и кислое яблочное вино собственного изготовления.

Наступил сонный летний вечер, повеяло легкой прохладой. Темнеть стало. Фонари зажглись. Автобусы реже ходить стали.

Когда Владимир Арсеньевич открыл мне дверь, я невольно улыбнулся: уж очень знакомым показалось мне его приятное лицо. Я назвался и сказал, что адрес мне дала Агриппина Петровна. Тут и он улыбнулся, пригласил зайти в комнаты.

Они были вдвоем с женой Верой Михайловной. Сын Володя находился в летнем лагере. Гостей они не ожидали, тем более поздних. Но одеты были опрятно, просто, даже с едва уловимым изяществом. Похоже, бунинская родовая черта. И во всем приятная, легко очерченная естественность. И книги - довольно много книг - живо стоят на полках, поднимающихся высоко. На столике возле полок такое расположение предметов - книг, бумаг, - будто это скромный рабочий стол человека пишущего, любящего слово. Во всяком случае, можно представить, что за ним работает прозаик. И вещи вокруг организуются так, что придают пространству располагающую к размышлениям тихость. Вера Михайловна, тотчас как я вошел, выключила телевизор. И разговор пошел естественно, без всякого нажима.

Библиотека у вас, вижу, не случайно подобранная. И, похоже, давно собираете.

Давно. И я, и Вера, оба интересуемся. По возможности приобретаем.

А книг Ивана Алексеевича у вас много?

Есть некоторые издания, но далеко не все. Хотелось бы иметь, конечно. Но знаете, как сейчас с книгами, как доставать их. Мы ведь с Верой далеки от этого, в книжном магазине знакомых нет, я - на заводе, она в аптеке работает.

Почему-то мне захотелось без обиняков, напрямик спросить, любите ли вы писателя Бунина? Но я, разумеется, сдержал себя. Да и какое я имел право так вопрошать, даже мысленно, внучатого племянника Ивана Бунина, тоже Бунина! Эта мысль, наверное, не могла бы и придти мне в голову, не будь сегодняшних дневных споров-разговоров о том, какие все-таки проводить вечера в Ефремове, Бунинские или как-то иначе названные. Владимир Арсеньевич смотрел на меня серьезными светлыми - на миг неясно улыбнувшимися глазами, в которых осветилось глубокое однозначное отношение к своему великому родственнику, интерес к его художественному, а может быть, и духовному миру. Интерес, как я понял из нашей дальнейшей беседы, далеко еще не удовлетворенный.

Сохранились ли у вас в семье редкие фотографии, связанные с Иваном Алексеевичем?

Не знаю, насколько они редкие. Но много фотографий привозил дядя Коля.

Николай Иосифович Ласкаржевский?

Да. Некоторые из них он отдал моему отцу... Отцу и его сестре, тетке моей, многое пришлось вынести. Дед мой умер в голодное время. В последние годы жизни, чтобы прокормить семью, рисовал портреты разных влиятельных людей города.

Владимир Арсеньевич с большим уважением и, может быть, даже с нежностью говорит об Агриппине Петровне, которая, очевидно, принимала немалое участие в его воспитании. Сейчас ему тридцать пять лет, брату Михаилу тридцать три. Вспоминает бабку, но не Настасью Карловну, а Наталью Петровну, истинную мать отца, крестьянку, прожившую всю жизнь в деревне и похороненную километрах в тридцати от Ефремова. У нее потом была своя семья и, кажется, были дети не только от Евгения Алексеевича. Тут в моей памяти непроизвольно стали всплывать какие-то места из его воспоминаний: деревня Новоселки... Сам Евгений Алексеевич, художник и хороший гармонист, и потому - частый гость на свадьбах, "свадебных беседах", как называли песенные игры и обыгрывания на девишниках, на свадебных пирах. Молодая крестьянка, его зазноба, выбегает к нему из звенящей песнями жаркой избы на осенний холод. Он ее ловит. Она прижимается к нему, манит в избу, шепчет: "Приходи... Мы тебя обыграем". Может быть, это вовсе не Наталья Петровна. С ней Евгений Алексеевич, судя по всему, встретился позже. Но какая-то сшивающая нить здесь мерцает, как-то связывает эти игрища в моем сознании с более поздней встречей, с появлением на белый свет внебрачных детей Евгения Алексеевича - Арсения и Маргариты. Владимир Арсеньевич хорошо помнит, как отец несколько раз возил их, детей, в деревню к своей настоящей матери, которую любил. Так глубоко и неуследимо разветвлен, распылен в русской почве бунинский род.

Я спросил Владимира Арсеньевича о сыне, пятнадцатилетнем Володе, есть ли у него склонности к литературе, к художеству.

Он любит рисовать и наблюдательный, - сказал Владимир Арсеньевич, - но наклонности пока еще неопределенные, неизвестно, куда натура потянет и куда жизнь повернет.

Род Буниных, известно, богат талантами, - заметил я, - и до Ивана Алексеевича они были, значит и еще будут.

Хорошо бы, - как-то по-детски открываясь, сказал он. - Будем надеяться.

В нем и самом чувствовались какие-то еще нераскрывшиеся возможности, какой-то непроросший еще корешок.

Знаете, - заметил я, - жаль, что вы далеки от ефремовских краеведов. Они даже адреса вашего не знали. Если бы не Агриппина Петровна, может, мы в этот раз и не встретились бы. А в другой бы раз разминулись, как сегодня с вашим отцом.

Но никто из них не обращался к нам. А без этого неловко как-то, да и зачем? Может быть, мы им вовсе не нужны...

Что значит - не нужны! Дом Буниных, который реставрируют, дом вашего родного деда. И отец ваш в нем жил. Вы это лучше меня знаете, а говорите: "Не нужны".

Я говорю, может быть, не нужны, раз не обращаются. Вот если бы дядя Коля здесь жил, он уж, конечно бы, всех растормошил, но он стар и живет в Бобруйске...

Вера Михайловна во время нашего разговора почти все время молчала. Но не отсутствующе молчала, а как бы молча принимала участие в беседе, сочувственно откликаясь в ряде случаев. Милая, деликатная, светловолосая женщина. В атмосфере дома ощущалась ровность коренных характеров подстепья - есть ведь издавна немало и таких характеров в подстепье, не склонных к угрюмству, к вспыльчивости, к разгулу, напротив располагающих к долгой дружбе, к сердечным беседам. Может быть, я ошибался, делая слишком поспешные выводы о ровности характеров моих новых знакомых. Но расположение вещей в квартире тоже несло отпечаток ровности характера их хозяев - это не могло обмануть и оставило во мне приятное впечатление. Мягкий свет торшера. Окно, распахнутое в теплую шелестящую ночь подстепья, с возникающими редкими, как глубокий вздох, дуновеньями.

Владимир Арсеньевич вызвался меня проводить, чтобы кратчайшим путем вывести к гостинице. Высокий, хорошо сложенный, подтянутый - бунинская стать. И лицо характерное, отдаленно напоминающее Ивана Алексеевича, потому и показалось с первых минут знакомым. Движения сдержанные и одновременно легкие. И вообще легок на подъем. И на ходу легок, красив. По дороге я почувствовал его неожиданное оживление. Да и сам ощутил приподнятость настроения, что-то беспричинно радующее, освобожденное. Воздух легкий, сухой, теплый овевал ночь, касался-не касался лица.

Мне сейчас увиделся молодой Бунин, - сказал я. - Он тогда был намного моложе вас и не намного старше вашего Володи. Жил напряженной, тонкой духовной жизнью. Чувствовал, что где-то неподалеку, досягаемо живет, мыслит Лев Толстой. Это не давало ему покоя. И вот однажды он страстно захотел поехать к Толстому и с великой откровенностью поговорить с ним. Из своего захолустья, горяча лошадь, помчался, полетел в Ясную Поляну. Но по дороге одумался, его охватил страх перед Толстым, что он сможет сказать великому человеку? Доскакал только до Ефремова и осекся, ощутил невозможность войти во вселенную Льва Толстого, повернул назад. Домой однако возвращаться было поздно, и он провел ночь в Ефремове, на скамейке в каком-то сквере. Возможно, ночь была такой же теплой, с легкими дуновениями, волнующая полнотой жизни.

Его нелегко понять, - сказал Владимир Арсеньевич. - Но я все больше думаю о нем как о родном человеке, хочу понять свое родное в нем.

Он вывел меня из темноты на освещенную улицу, метрах в ста от гостиницы. Мы простились. На миг я ощутил в своей ладони его крепкую, определенную, легкую руку, снова почувствовал доброту его натуры и подумал, что такая рука не будет пухлой и в пятьдесят лет, и в шестьдесят. Она скорее склонна к сухости, выносливости - признак долголетия. И еще в нем смутно ощутим был мягкий, не бросающийся в глаза юмор. Многие, хорошо знавшие Ивана Алексеевича, отмечали и в нем прирожденный юмор и даже лицедейство во время дружеских бесед. Но, вот странное дело, в сочинения Бунина этот природный юмор почти совсем не проник. Трагические черты наблюдаемой жизни, сам дух ее не давал возможности проявлению этих качеств в его сочинительстве. Здесь юмор для Бунина был как бы неуместен. Во всяком случае, так можно предположить.

В коридоре маленькой гостиницы я вновь столкнулся с седовласым звездочетом из Москвы. Мы обрадовались друг другу, как старые знакомые. Он сказал, что останутся в Ефремове еще на день-другой: синоптики обещают временами небольшие дожди. Выпадет удачная возможность отснять загадочные камни на цветную пленку. Я спросил, не смогу ли я поехать с ними. Он утвердительно кивнул головой. А потом заговорил о том, что они, занимаясь выявлением древних астрономических знаков на территории России, много неожиданного открывают для себя во глубине ее. От места многое зависит. Вот в Ефремове для них по-новому Бунин открылся.

Ночью я долго не спал, переживая некое видение сквозь сон: созерцание кажущейся ночной неподвижности. Хотелось еще хоть сколько-то побыть под открытым тишайшим великолепным звездным небом. Самое прекрасное и драгоценное в малых бедных российских городах - это, конечно же, ночное небо над ними в ясную погоду. Такого не увидишь в больших и гигантских городах с их ломаной небесной линией. Я вышел из гостиницы и пошел посмотреть на Красивую Мечь ночью. Она, сияя, недвижно текла-стремилась в лунном свете, зачарованно и пустынно. И мы с Владимиром Арсеньевичем, только что шедшие по темным закоулкам, и молодой Иван Бунин, ночующий в каком-то ефремовском сквере, переживающий Льва Толстого, как некое космическое явление, испытывающий страх и восхищение перед его личностью, и охотники за синими камнями - все вдруг оказалось на одной плоскости существования. До невозможности ощутимо.

О чем думал Иван Бунин в ночном уездном Ефремове, на холодной скамейке, под открытым небом? Что прозревала в одиночестве его душа, склонная к созерцательности, почти никому тогда неведомая, затерянная в глубине российского захолустья? Природа-мать, словно бы наблюдая постепенное разрушение родового древа (одного из многих), дала ему, Ивану Бунину, великое зрение как бы для того, чтобы он ощутил, воссоздал это древо во всей его полноте и разветвленности. Бунин с редкостным тщанием собрал в своей душе все это исчезающее и исчезнувшее и запечатлел в трепещущей, живущей, переливающейся всеми незахватанными красочными словами бунинской прозе-поэзии, принимающей во времени особый, драгоценный оттенок самого письма, равно изысканного и предметного. Запечатлел в желании вечной жизни и в неприятии исчезновения.

Владимир Лазарев

Что вы знаете о личной жизни Ивана Бунина? Читайте все подробности и тайны личной жизни поэта в этой статье.
10 декабря 1933 года в Швеции проходила церемония вручения Нобелевской премии. Этот день стал в некотором роде сенсацией. Впервые награду по литературе из рук короля Густава V получал русский писатель Иван Бунин. Радость признания заслуг гения разделили и жена, и любовница, поднявшись вместе с ним на сцену.

Любовь всегда была двигателем для творчества Бунина, именно под воздействием сильнейших чувств родились его лучшие произведения. Кем же были эти женщины, ставшие его музами на разных этапах его непростой жизни?

Варвара Пащенко – первая любовь и гражданская жена Бунина

Газета «Орловский вестник» стала первым местом работы юного Ивана. Ему было всего 19 лет, но он был известен её издателям. Дело в том, что Бунин уже несколько лет пробовал свои литературные силы, отправляя свои стихи и рассказы в журналы Москвы и Санкт-Петербурга, их печатали, к ним благосклонно относились критики. Публиковали его и в «Орловском вестнике». Газета считалась передовой, статьи всегда были на злобу дня, а в литературный раздел требовалась «новая кровь». Издатель Надежда Семёнова лично заметила талантливого молодого человека и пригласила его на должность помощника редактора.

В газете Бунин познакомился с Варварой Пащенко, работавшей там же корректором. Её отец был известным в городе врачом (ранее он даже владел оперным театром в Харькове) и протестовал против брака с бедным и бесперспективным, на его взгляд, автором. Варя и Иван стали жить тайно, не обвенчавшись. Их отношения длились около пяти лет, они то расставались, то снова сходились. В конечном итоге Варвара ушла к другу Бунина – писателю и актёру Арсению Бибикову. Он родился в богатой дворянской семье и не испытывал материальных проблем, так омрачавших семейную жизнь Вари и Ивана. К тому времени отец девушки сменил гнев на милость и дал своё благословение на брак с Буниным, но этот факт она скрыла, предпочтя более обеспеченного мужа.

Переживания Ивана нашли отражение в автобиографической книге «Жизнь Арсеньева», прототипом Лики стала Варвара.

Анна Цакни – греческая красавица, вызвавшая «солнечный удар»

Через некоторое время, слегка оправившись от переживаний, связанных с уходом Варвары, Бунин едет в Одессу – на дачу к своему новому знакомому поэту и драматургу Александру Фёдорову. Фёдоров дружит с греком Николаем Цакни, человеком, недавно купившим газету «Южное обозрение». Издание пока убыточно и отчаянно нуждается в известных авторах и компетентных редакторах. Фёдоров проталкивает кандидатуру Ивана на вакансию второго редактора. Бунин готов работать и вложить все свои умения, но, забегая вперёд, скажем, что ни он не стал официальным сотрудником газеты, ни издание так и не вышло на окупаемость. Зато Иван встретил новую любовь – молодую красавицу Анну, дочь Цакни.

Анна Цакни

Увидев девушку впервые, он был так поражён ослепительной внешностью, что в дальнейшем, вспоминая Аню, называл её не иначе как «солнечный удар» (впоследствии он создаст знаменитое одноименное произведение). Вспыхнувшее чувство сразило Бунина наповал – предложение он сделал через несколько дней после знакомства.

Цакни была богата и избалована поклонниками, но на брак согласилась. Вряд ли она любила писателя, скорее всего, чувствовала силу его незаурядной личности и таланта. Большая разница в возрасте (10 лет) и интеллекте разрушила союз очень быстро.

Острый на язык Бунин спустя годы напишет: «Она глуповата и неразвита, как щенок». Брак распался через 1,5 года, Анна ушла, будучи беременной, к Александру Дерибасу – потомку знаменитого основателя Одессы Иосифа Дерибаса. С единственным ребёнком Бунину практически не давали видеться родители жены, мальчик Коля умер от болезни, не дожив до пятилетнего возраста. Писатель очень страдал из-за разбитой семьи и даже пытался покончить жизнь самоубийством. Анне он посвятит стихотворение «Ты чужая…». Фото сына он будет носить в кармане до своего последнего дня.

Вера Муромцева – женщина Бунина, ставшая ангелом-хранителем

На долю этой женщины выпало столько испытаний, что мало кому под силу пережить подобное. Вера имела дворянское происхождение, была прекрасно образована, знала четыре иностранных языка и имела склонность к научно-исследовательской работе. Знакомство состоялось 04 ноября 1906 г. во время литературного вечера, проводимого писателем Борисом Зайцевым. Бунин покорил далёкую от романтических воздыханий Муромцеву с первой строчки своих стихов. Он уже был достаточно известен, но по-прежнему не был богат. Снова высокопоставленные родители невесты были против брака. К тому же Анна Цакни, живя с другим мужчиной, не давала развод вплоть до 1922 года!

Вера Муромцева

Любил ли Бунин Веру? После страданий, вызванных браком с греческой красавицей, он поклялся больше никогда не жениться. Муромцева стала ему, в первую очередь, надёжным и верным другом, помощником и редактором, а также человеком, взявшим на себя все бытовые вопросы.

Их объединяли общие интересы, им всегда было о чём поговорить. Они много путешествовали, оба не приняли революцию, уехав сначала в Одессу, затем в Стамбул (в то время в Константинополь), потом во Францию. Вера бросила занятия любимой химией, т.к. Бунин решил, что она будет заниматься переводами, и у каждого будет своё занятие, не мешающее другому.

После развода с Цакни, уже живя в эмиграции, в 1922 году они всё же обвенчались. Чувства Муромцевой и её ежедневную заботу Бунин воспринимал как должное. А когда его спросили, любит ли он свою супругу, он ответил в своей язвительной манере: «Любить Веру? Это всё равно, что любить свою руку или ногу». Вскоре писатель встретит новую любовь, ставшей роковой для всех участников событий.

Любовный многогранник в жизни Ивана Бунина

Летом 1926 года Бунин, гуляя по пляжу со своим приятелем Михаилом Гофманом, познакомился с молодой семейной парой – тоже эмигрантами из России. Галина Кузнецова была начинающим писателем, довольно дружелюбно воспринимаемым критиками и регулярно печатавшимся в различных изданиях. Муж Дмитрий, будучи бывшим белым офицером, пробовал себя в качестве юриста, но клиенты находились крайне редко. В конечном итоге он стал работать таксистом, денег в семье не хватало.

Юная Галя (ей только исполнилось 26 лет), вращавшаяся в литературных кругах, была очарована маститым и известным писателем. А Бунин решил, что это и есть та самая любовь, которая теперь уже на всю жизнь. Они начали встречаться. Если Вера Муромцева ещё старалась закрывать глаза на частые отлучки мужа из дома, то Дмитрий терпеть такое положение дел не стал. Галина ушла от него и сняла квартиру в Париже. Бунин приезжал к ней из Грасса всё чаще.

Галина Кузнецова

В конечном итоге 56-летний писатель принял решение поселить Галину Кузнецову у себя дома. Вере он объявил, что это его ученица, и он будет её наставником в литературе. Если жена видела выходящую утром из спальни мэтра Галю, он беззастенчиво говорил, что они всю ночь работали. Муромцева же считала, что не имеет права запрещать Ивану любить того, кого он хочет. Эмигрантская среда бурлила от негодования, сплетники утверждали, что Бунин сошёл с ума на старости лет, но больше всего осуждали Веру, которая смирилась с недвусмысленной ситуацией.

Справедливости ради отметим, что Бунин сжёг свои записи этого периода, а Галина в своём «Грасском дневнике» об интимных моментах не пишет. Своими произведениями в этот промежуток времени она не занимается: переписывает черновики «Жизни Арсеньева», исполняет все поручения мэтра, ведёт его переписку, принимает гостей, если дома нет Веры.

Тем не менее, Галя первое время считала, что Бунин разведётся с немолодой женой, отношения с Муромцевой были очень натянутыми. Этот любовный союз длился 6 лет. Постепенно общение между женщинами стало дружеским, Вера стала играть роль матери для молодой писательницы и обезумевшего от любви мужа. Она утешала Галю, Кузнецова в виду отсутствия денег в «семье» делилась с ней своим гардеробом.

В 1929 году жизнь четы Буниных и Галины Кузнецовой становится ещё более напряжённой: в гости приезжает начинающий писатель Леонид Зуров и… остаётся навсегда. Что примечательно, Бунин сам его пригласил, обещал помочь с трудоустройством, но Зуров наскучил ему уже через недёлю, а выгнать было бы невежливо. Леонид талантлив, но психически не уравновешен, периодически ему требуется лечение. К тому же он влюбляется в Веру Муромцеву и всячески это проявляет. Вера значительно старше и не отвечает на его чувства, Зуров регулярно грозит самоубийством. Обстановка в доме накаляется до предела. Но что же это было – любовь между всеми соседями или вынужденное совместное проживание по причине отсутствия денег?

Все проживающие на вилле Буниных перебиваются случайными заработками. Писатель уже дважды номинировался на Нобелевскую премию, но не получил её, а как бы было здорово раздать все долги и покончить с финансовыми проблемами! Сегодня будет голосование в третий раз. Бунин уже не надеется стать лауреатом, поэтому, чтобы не сидеть в нервном напряжении дома, идёт с Галей в кино. Но досмотреть его им не дал Зуров, прибежавший сообщить радостную весть. В Стокгольм на церемонию Бунин едет с Верой и Галиной, Леонида решено оставить дома во избежание его психических срывов на публике.

На обратном пути Галина тяжело заболела, Бунин договорился со своим знакомым философом Фёдором Степуном, что он приютит её на время лечения в своём доме в Берлине. Там Кузнецова познакомилась с его сестрой – оперной певицей Маргаритой, которую все называли Маргой, и… влюбилась. Устав от эгоизма Бунина, неврастении Зурова и молчаливой терпимости Муромцевой, Галя поддалась влиянию и таланту новой раскрепощённой личности. По возвращению в «семью» началась бурная переписка. Примерно через год Марга приехала в гости, тут и стало ясно, что они не просто подружки. Отчаявшийся Бунин написал в своих воспоминаниях: «Я думал, придет какой-нибудь хлыщ со стеклянным пробором в волосах. А ее увела у меня баба…». Марга с Галиной уехали в Германию. Страдающий Бунин написал знаменитые «Тёмные аллеи».

Последние годы семейной жизни Бунина с женой и любовницей

Начавшаяся мировая война привела Маргу с Галей снова под крышу к Буниным в безопасный провинциальный Грасс. Теперь тут ещё жил секретарь Бахрах. Нобелевская премия была потрачена уже давно и очень быстро. Шесть человек жили впроголодь, перебиваясь случайными заработками. Окружающие воспринимали ситуацию ехидно. Писатель Василий Яновский, встречая Бунина, непременно спрашивал: “Как изволите поживать, Иван Алексеевич, в смысле сексуальном? – Вот дам между глаз, так узнаешь, – был ответ”.

Маргарита и Галина уехали только после войны, им удалось трудоустроиться в США в русском отделе ООН, до самой смерти они были вместе.

Бунин умер в 1953 году, так и не отправившись от потери Кузнецовой, после её отъезда он больше не мог творить, ограничиваясь публикациями воспоминаний и язвительными историями о знакомых писателях.

Верная Муромцева пережила его на 8 лет, получая после смерти Ивана пенсию из СССР как «вдова выдающегося русского писателя». Согласно завещанию, её похоронили в одной могиле с Буниным. Дни Веры скрашивал Леонид Зуров, унаследовавший впоследствии писательский архив четы. Зуров закончил свой земной путь в 1971 году в психиатрической клинике. А нам достались выдающиеся произведения великого русского писателя, написанные под влиянием невероятных любовных страстей.

Видео: История жизни и любви Ивана Бунина

Иван Алексеевич Бунин родился 10 (22 по новому стилю) ноября 1870 года в Воронеже, в старинной обедневшей дворянской семье. В роду его были такие выдающиеся деятели русской культуры и науки, как В.А. Жуковский, братья И.В. и П.В. Киреевские, великий путешественник П.П. Семенов-Тян-Шанский.

Отец будущего поэта, Алексей Николаевич Бунин (1827-1906), участник Крымской войны, вёл бурную жизнь кутилы и игрока. В конце концов, он разорил семью, и Буниным пришлось перебраться в родовой хутор отца - Бутырки в Елецком уезде Орловской губернии. Мать Бунина, Людмила Александровна (урожденная Чубарова) (1835-1910), тоже происходила из дворян. Мужу своему она приходилась племянницей.
Всего в семье Буниных было девять детей. Пятеро умерли малолетними. Остались Иван, два его старших брата, Юлий и Евгений, и сестра Мария*.

* Юлий Алексеевич Бунин (1857-1921) - народоволец, литератор и журналист. Он провожал Ивана Алексеевича в эмиграцию. Умер в Москве от истощения во время голода. Похоронен на кладбище Донского монастыря. Евгений Алексеевич Бунин (1858-1933). Был талантливым художником-портретистом, но когда семья оказалась на грани разорения, чтобы спасти остатки состояния, занялся земледелием и торговлей, имел лавку. После революции работал учителем рисования в местной школе. Похоронен в городе Ефремове, на заброшенном кладбище, рядом с матерью. Настоящие могилы их затерялись, а к 100-летию писателя их символически восстановили. Мария Алексеевна Бунина (в замужестве Ласкаржевская) (1873-1930).

В 1881 году Ваня Бунин поступил в Елецкую гимназию, но через четыре года оставил её по причине тяжёлой болезни. Следующие четыре года он провёл в деревне Озерки. Однажды сюда сослали на три года за революционную деятельность старшего брата - Юлия, который к тому времени уже окончил математический факультет Московского и юридический факультет Харьковского университетов, а также успел отсидеть год в тюрьме за политическую деятельность. Он-то и прошёл с Иваном весь гимназический курс, занимался с ним языками, читал начатки философии, психологии, общественных и естественных наук. Оба были особенно увлечены литературой. Примерно с семнадцати лет Иван начал сочинять стихи. Можно без преувеличения сказать, что именно Юлий сделал из младшего брата великого писателя.

Первый стишок Бунин написал в возрасте восьми лет. В шестнадцать лет появилась его первая публикация в печати, когда в 1887 году в петербургской газете «Родина» разместили стихотворения «Над могилой С.Я. Надсона» и «Деревенский нищий».

В 1889 году восемнадцатилетний Иван покинул обнищавшее имение, по словам матери, «с одним крестом на груди», и был вынужден искать работу, чтобы обеспечить себе скромное существование (работал корректором, статистиком, библиотекарем, сотрудничал в газете). Часто переезжал - жил то в Орле, то в Харькове, то в Полтаве, то в Москве. И писал стихи. В 1891 году вышел его первый поэтический сборник «Стихотворения».

Тогда же к Ивану Алексеевичу пришла первая любовь. Варвара Владимировна Пащенко (1870-1918), дочь елецкого врача, работала корректором в газете «Орловский вестник», где публиковался Бунин. Молодые люди полюбили друг друга, и Иван Алексеевич сделал девушке предложение. Однако родители Варвары воспротивились браку их дочери с нищим. В ответ молодые стали жить в гражданском браке, при этом им пришлось переехать в Полтаву и работать там статистиками.

Переломным оказался 1895 год. Варвара Владимировна воспылала любовью к другу поэта Арсению Николаевичу Бибикову (1873-1927) и ушла к нему. Она скрыла от бывшего возлюбленного, что её родители уже дали согласие на её брак с Бибиковым. Эта история любви нашла своё отражение в пятой книге «Жизни Арсеньева».

Потрясённый изменой возлюбленной, Иван Алексеевич бросил службу и уехал вначале в Петербург, затем в Москву. Там он скоро познакомился с выдающимися писателями и поэтами России и на равных вошёл в литературную среду обеих столиц.

Одна за другой стали издаваться книги Бунина. При этом необходимо помнить, что Иван Алексеевич всю жизнь считал себя прежде всего поэтом, а уже потом прозаиком. Как раз в указанный период им был сделан знаменитый перевод «Песни о Гайавате» Лонгфелло.

В 1896 году, будучи в Одессе, Бунин познакомился с Анной Николаевной Цакни (1879-1963) и влюбился в неё. Первоначально девушка ответила взаимностью. Через два года встреч они поженились. Цакни была дочерью богатого одесского предпринимателя, и брак этот оказался неравным, поэтому никто, кроме самого Бунина, не сомневался в его непродолжительности. Так всё и произошло. Невзирая на рождение общего ребёнка Коли*, Анна Николаевна через полтора года бросила Ивана Алексеевича.

* Коля Бунин был единственным ребёнком писателя. Он умер в 1905 году. Всю жизнь Иван Николаевич носил портрет мальчика в медальоне на груди.

Литературная слава пришла к писателю в 1900 году, когда был опубликован рассказ «Антоновские яблоки». Тогда же Бунин предпринял первое путешествие за границу, побывал в Берлине, Париже и поездил по Швейцарии.

В начале 1901 года в издательстве «Скорпион» в Москве вышел сборник стихов Бунина «Листопад». Критика приняла книгу неоднозначно. Но в 1903 году сборник «Листопад» и перевод «Песни о Гайавате» были удостоены, пожалуй, самой почётной в жизни поэта награды - Пушкинской премии Российской Академии наук.

4 ноябpя 1906 года Бунин познакомился в Москве, в доме Бориса Зайцева*, с Веpой Николаевной Муpомцевой (1881-1961), дочеpью члена Московской гоpодской упpавы Николая Андреевича Муромцева (1852-1933) и племянницей пpедседателя Пеpвой Госудаpственной Думы Сергея Андреевича Муpомцева (1850-1910). 10 апpеля 1907 года Бунин и Муромцева отпpавились из Москвы в путешествие по стpанам Востока - в Египет, Сиpию, Палестину. С этого путешествия началась их совместная жизнь. Впоследствии Иван Алексеевич говорил Вере Николаевне:

* Борис Константинович Зайцев (1881-1972) - великий русский писатель. После Октябрьской революции жил в эмиграции.

Без тебя я ничего не написал бы. Пропал бы!

Осенью 1909 года Бунину была присуждена вторая Пушкинская премия за книгу «Стихотворения 1903-1906», а также за перевод драмы Дж. Байрона «Каин» и книги Лонгфелло «Из золотой легенды». Тогда же писателя избрали почётным академиком Российской Академии наук по разряду изящной словесности. В то время Иван Алексеевич усиленно работал над своей первой большой повестью - «Деревня».

Всю жизнь Бунин ждал и боялся смерти. Об этом сохранилось много воспоминаний. Но страшнейшим ударом для него стала кончина матери в 1910 году. Сын был у одра умиравшей, но Людмила Александровна, заметив его состояние, сама отослала Ивана, взяв с него обещание обязательно прийти к ней на могилу. Иван Алексеевич слёзно клялся, но впоследствии ни разу не решился исполнить своё обещание.

Предвоенные и военные годы стали временем высокой творческой активности писателя.

Летом 1914 года, путешествуя по Волге, Бунин узнал о начале Первой мировой войны. Старший брат Юлий Алексеевич предрёк тогда:

Ну, конец нам! Война России за Сербию, а затем революция в России. Конец всей нашей прежней жизни!

Скоро это пророчество начало сбываться…

Январь и февраль 1917 года Бунин жил в Москве. Февральскую революцию писатель понял как страшное предзнаменование всероссийского крушения. Лето и осень 1917 года поэт провёл в деревне, в Москву он и Муромцева выехали 23 октября, а вскоре пришло известие об Октябрьской революции. Бунин не принял её решительно и категорично, поскольку отвергал всякую насильственную попытку перестроить человеческое общество. Революцию в целом Иван Алексеевич оценивал как «кровавое безумие» и «повальное сумасшествие».

21 мая 1918 года Бунины уехали из Москвы в Одессу. Там поэт продолжал работать, сотрудничал в газетах, встречался с писателями и художниками. Город много раз переходил из рук в руки, менялась власть, менялись порядки. Все эти события достоверно отражены во второй части бунинских «Окаянных дней».

Здесь придётся сделать небольшое, но существенное отступление. Начиная с конца 1980-х годов и по сей день российская либеральная интеллигенция откровенно извращает смысл бунинских «Окаянных дней», изображая Ивана Алексеевича этаким изначальным ненавистником Советской власти. На самом писатель в этом гениальном произведении выступил против революции вообще, в первую очередь против февральского либерального переворота 1917 года, а Октябрьскую революцию он рассматривал и описывал лишь как следствие февральских событий. Другими словами, Бунин не столько обличал большевиков, сколько бил по западникам в целом, и попытки представить его борцом за российский капитализм, мягко говоря, преднамеренно лживы. Впрочем, как лжив и весь современный российский либерализм.

26 января 1920 года на иностранном пароходе «Спарта» Бунин и Муромцева отплыли в Константинополь, навсегда покинув Россию. Иван Алексеевич мучительно тяжело переживал трагедию разлуки с Родиной. К марту беженцы добрались до Парижа. Вся дальнейшая жизнь писателя связана с Францией, не считая кратковременных поездок в другие страны.

После революции стихов Иван Алексеевич почти не писал, только переиздавал уже созданное. Но среди того немногого, что было им написано, есть немало поэтических шедевров - «И цветы, и шмели, и трава, и колосья…», «Михаил», «У птицы есть гнездо, у зверя есть нора…», «Петух на церковном кресте» и другие.

Работал писатель в основном с прозой. В частности, с 1927 по 1933 год Буниным было написано самое крупное его произведение - роман «Жизнь Арсеньева».

Во Франции писатель зиму жил в Париже, а на лето уезжал в Грас. Надо сказать, что долгие годы Иван Алексеевич не имел своего дома, всё время снимал чужие дома и квартиры. Только в Париже они с женой купили себе маленькую квартирку в доме № 1 по улице Жака Оффенбаха. В этой квартире писатель и умер в 1953 году

В 1926 году Бунину шёл пятьдесят шестой год. И вот однажды летом в Грасе, на берегу океана он встретил молодую женщину, эмигрантку из России Галину Николаевну Кузнецову (1900-1976). Несмотря на то, что за четыре года до того он узаконил свои отношения с Муромцевой, писатель влюбился.

Через неделю после их первой встречи Кузнецова навсегда ушла от мужа. Она стала любовницей Ивана Алексеевича, а со временем переехала в его дом. Перед Верой Николаевной встал выбор: либо навсегда уйти в неизвестность от любимого мужчины, либо смириться со сложившейся ситуацией. Скрепя сердце, она выбрала второй вариант, даже подружилась с Кузнецовой. (Кузнецова покинула их в 1942 году).

С середины 1920-х годов каждый год Нобелевский комитет рассматривал вопрос о присуждении Ивану Алексеевичу премии, но всякий раз отклонял его кандидатуру. Но в 1933 году от европейских политиков пришла разнарядка - в пику сталинскому СССР, который быстрыми темпами набирал международный авторитет и вопреки всеобщему бойкоту превращался в мощную индустриальную державу, необходимо было наградить кого-нибудь из русских писателей-эмигрантов. Кандидатуры были две - Иван Алексеевич Бунин и Дмитрий Сергеевич Мережковский*. Поскольку Бунин претендовал на премию давно, выбор пал на него.

* Дмитрий Сергеевич Мережковский (1866-1941) - великий русский писатель и религиозный философ, автор знаменитой трилогии «Христос и антихрист».

В 1933 году Бунину была присуждена Нобелевская премия, и писатель смог хоть на время вздохнуть спокойно и немного пожить обеспеченной жизнью.

В те дни, когда Бунины и Кузнецова ездили получать Нобелевскую премию, в России, в маленьком городке Ефремове умер Евгений, брат писателя, последний его действительно родной человек. Он упал прямо на улице и скончался от сердечной недостаточности.

На обратном пути из Стокгольма, где Бунин получил нобелевскую премию, Кузнецова приболела. Пришлось им задержаться в Дрездене, в доме доброго знакомого Буниных философа Фёдора Августовича Степуна (1884-1965). Там Кузнецова познакомилась с сестрой хозяина Маргаритой Августовной Степун (1895-1971). Обе женщины оказались лесбиянками и страстно влюбились друг в друга. Они не расставались всю жизнь, причём несколько лет жили в доме и за счёт ненавидевшего их Бунина.

Из полученной премии Иван Алексеевич около половины роздал нуждающимся. Только Куприну он подарил сразу пять тысяч франков. Иногда деньги раздавались совершенно незнакомым людям. Сам Бунин говорил:

Как только я получил премию, мне пришлось раздать около 120 000 франков*.

* Вся премия составляла тогда 750 000 франков.

Годы Второй мировой войны Бунины провели в Грасе, некоторое время под немецкой оккупацией. Ивана Алексеевича даже арестовали, обыскали, но отпустили. В эти годы писателем были созданы «Тёмные аллеи». Книгу опубликовали в Америке, однако она прошла незамеченной. Победу СССР в Великой Отечественной войне Иван Алексеевич встретил с огромной радостью.

Последующие годы Бунина на Западе не издавали, так что жить ему было не на что. И тогда писатель стал готовиться к возвращению на родину. Он даже сам вышел из состава Парижского Союза русских писателей и журналистов, который стал исключать из своего состава писателей, решивших уехать в СССР. После Указа советского правительства 1946 года «О восстановлении в гражданстве СССР подданных бывшей Российской империи» многие эмигранты получили приглашение вернуться. К Бунину с целью уговорить его вернуться приезжал в Париж прославленный поэт Константин Михайлович Симонов (1915-1979).

Тогда-то и переполошилась русская эмиграция первой волны во главе с Марком Александровичем Алдановым (1886 - 1957). Издавать Бунина никто не собирался, но моральное давление на него оказали жесточайшее. Окончательно же отвратила Бунина от родины киноактёрка Марина Алексеевна Ладынина (1908-2003), дама, мягко говоря, неумная. Она как раз «совершала турне» по Франции. На приёме в советском посольстве Ладынина нашептала Бунину, будто по прибытии в СССР он сразу же с вокзала будет препровождён на Лубянку, поскольку Сталин готовит ему судебный процесс и сибирские лагеря. Иван Алексеевич поверил глупой бабёнке и остался влачить жалкое существование во Франции. Ладынина же до конца своих дней с пафосом уверяла знакомых, будто спасла жизнь великому русскому писателю - она по недалёкости своей искренне в это верила. Современные либеральные биографы Бунина мусолят историю о его возмущении постановлением советского правительства от 1946 года о журналах «Москва» и «Ленинград», которое якобы отбило у Ивана Алексеевича любую охоту вернуться в Россию. Это откровенная ложь.

Впоследствии Иван Алексеевич буквально рвал на себе волосы, когда узнал, что в СССР большим тиражом вышла его большая авторская книга. Особенно тяжко Бунину было оттого, что русская эмиграция устроила ему обструкцию.

Последние годы жизни писателя прошли в вопиющей бедности и болезнях. Он страдал болезнью лёгких. Присматривала за больным верная жена Вера Николаевна.

Иван Алексеевич Бунин умер тихо и спокойно, во сне. Случилось это в парижской квартире Буниных в ночь с 7 на 8 ноября 1953 года. На постели писателя лежал потрепанный том романа Льва Толстого «Воскресение». Похоронили Ивана Алексеевича в склепе на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем в расчёте, что прах его перезахоронят в России. Этого пока не случилось.

Листопад

Лес, точно терем расписной,
Лиловый, золотой, багряный,
Весёлой, пёстрою стеной
Стоит над светлою поляной.

Берёзы жёлтою резьбой
Блестят в лазури голубой,
Как вышки, ёлочки темнеют,
А между клёнами синеют
То там, то здесь в листве сквозной
Просветы в небо, что оконца.
Лес пахнет дубом и сосной,
За лето высох он от солнца,
И Осень тихою вдовой
Вступает в пёстрый терем свой.
Сегодня на пустой поляне,
Среди широкого двора,
Воздушной паутины ткани
Блестят, как сеть из серебра.
Сегодня целый день играет
В дворе последний мотылёк
И, точно белый лепесток,
На паутине замирает,
Пригретый солнечным теплом;
Сегодня так светло кругом,
Такое мёртвое молчанье
В лесу и в синей вышине,
Что можно в этой тишине
Расслышать листика шуршанье.
Лес, точно терем расписной,
Лиловый, золотой, багряный,
Стоит над солнечной поляной,
Заворожённый тишиной;
Заквохчет дрозд, перелетая
Среди подседа, где густая
Листва янтарный отблеск льёт;
Играя, в небе промелькнёт
Скворцов рассыпанная стая -
И снова всё кругом замрёт.
Последние мгновенья счастья!
Уж знает Осень, что такой
Глубокий и немой покой -
Предвестник долгого ненастья.
Глубоко, странно лес молчал
И на заре, когда с заката
Пурпурный блеск огня и злата
Пожаром терем освещал.
Потом угрюмо в нём стемнело.
Луна восходит, а в лесу
Ложатся тени на росу…
Вот стало холодно и бело
Среди полян, среди сквозной
Осенней чащи помертвелой,
И жутко Осени одной
В пустынной тишине ночной.

Теперь уж тишина другая:
Прислушайся - она растёт,
А с нею, бледностью пугая,
И месяц медленно встаёт.
Все тени сделал он короче,
Прозрачный дым навёл на лес
И вот уж смотрит прямо в очи
С туманной высоты небес.
0, мёртвый сон осенней ночи!
0, жуткий час ночных чудес!
В сребристом и сыром тумане
Светло и пусто на поляне;
Лес, белым светом залитой,
Своей застывшей красотой
Как будто смерть себе пророчит;
Сова и та молчит: сидит
Да тупо из ветвей глядит,
Порою дико захохочет,
Сорвётся с шумом с высоты,
Взмахнувши мягкими крылами,
И снова сядет на кусты
И смотрит круглыми глазами,
Водя ушастой головой
По сторонам, как в изумленье;
А лес стоит в оцепененье,
Наполнен бледной, лёгкой мглой
И листьев сыростью гнилой…
Не жди: наутро не проглянет
На небе солнце. Дождь и мгла
Холодным дымом лес туманят,-
Недаром эта ночь прошла!
Но Осень затаит глубоко
Всё, что она пережила
В немую ночь, и одиноко
Запрётся в тереме своём:
Пусть бор бушует под дождём,
Пусть мрачны и ненастны ночи
И на поляне волчьи очи
Зелёным светятся огнём!
Лес, точно терем без призора,
Весь потемнел и полинял,
Сентябрь, кружась по чащам бора,
С него местами крышу снял
И вход сырой листвой усыпал;
А там зазимок ночью выпал
И таять стал, всё умертвив…

Трубят рога в полях далёких,
Звенит их медный перелив,
Как грустный вопль, среди широких
Ненастных и туманных нив.
Сквозь шум деревьев, за долиной,
Теряясь в глубине лесов,
Угрюмо воет рог туриный,
Скликая на добычу псов,
И звучный гам их голосов
Разносит бури шум пустынный.
Льёт дождь, холодный, точно лёд,
Кружатся листья по полянам,
И гуси длинным караваном
Над лесом держат перелёт.
Но дни идут. И вот уж дымы
Встают столбами на заре,
Леса багряны, недвижимы,
Земля в морозном серебре,
И в горностаевом шугае,
Умывши бледное лицо,
Последний день в лесу встречая,
Выходит Осень на крыльцо.
Двор пуст и холоден. В ворота,
Среди двух высохших осин,
Видна ей синева долин
И ширь пустынного болота,
Дорога на далекий юг:
Туда от зимних бурь и вьюг,
От зимней стужи и метели
Давно уж птицы улетели;
Туда и осень поутру
Свой одинокий путь направит
И навсегда в пустом бору
Раскрытый терем свой оставит.

Прости же, лес! Прости, прощай,
День будет ласковый, хороший,
И скоро мягкою порошей
Засеребрится мёртвый край.
Как будут странны в этот белый,
Пустынный и холодный день
И бор, и терем опустелый,
И крыши тихих деревень,
И небеса, и без границы
В них уходящие поля!
Как будут рады соболя,
И горностаи, и куницы,
Резвясь и греясь на бегу
В сугробах мягких на лугу!
А там, как буйный пляс шамана,
Ворвутся в голую тайгу
Ветры из тундры, с океана,
Гудя в крутящемся снегу
И завывая в поле зверем.
Они разрушат старый терем,
Оставят колья и потом
На этом остове пустом
Повесят инеи сквозные,
И будут в небе голубом
Сиять чертоги ледяные
И хрусталём и серебром.
А в ночь, меж белых их разводов,
Взойдут огни небесных сводов,
Заблещет звёздный щит Стожар -
В тот час, когда среди молчанья
Морозный светится пожар,
Расцвет полярного сиянья.

И цветы, и шмели, и трава, и колосья,
И лазурь, и полуденный зной...
Срок настанет - Господь сына блудного спросит:
«Был ли счастлив ты в жизни земной?»

И забуду я всё - вспомню только вот эти
Полевые пути меж колосьев и трав -
И от сладостных слёз не успею ответить,
К милосердным коленям припав.

У птицы есть гнездо, у зверя есть нора.
Как горько было сердцу молодому,
Когда я уходил с отцовского двора,
Сказать прости родному дому!

У зверя есть нора, у птицы есть гнездо,
Как бьётся сердце, горестно и громко,
Когда вхожу, крестясь, в чужой, наёмный дом
С своей уж ветхою котомкой!

Черна, как копь, где солнце, где алмаз.
Брезгливый взгляд полузакрытых глаз
Томится, пьян, мерцает то угрозой,
То роковой и неотступной грёзой.

Томят, пьянят короткие круги,
Размеренно-неслышные шаги, -
Вот в царственном презрении ложится
И вновь в себя, в свой жаркий сон глядится.

Сощуривши, глаза отводит прочь,
Как бы слепит их этот сон и ночь,
Где чёрных копей знойное горнило,
Где жгучих солнц алмазная могила.

Петух на церковном кресте

Плывёт, течёт, бежит ладьёй,
И как высоко над землёй!
Назад идёт весь небосвод,
А он вперед - и всё поёт.

Поёт о том, что мы живём,
Что мы умрём, что день за днём
Идут года, текут века -
Вот как река, как облака.

Поёт о том, что всё обман,
Что лишь на миг судьбою дан
И отчий дом, и милый друг,
И круг детей, и внуков круг,

Да вечен только мёртвых сон,
Да Божий храм, да крест, да Он.

Отрывок из «Песни о Гайавате» Лонгфелло

Вступление

Если спросите - откуда
Эти сказки и легенды
С их лесным благоуханьем,
Влажной свежестью долины,
Голубым дымком вигвамов,
Шумом рек и водопадов,
Шумом, диким и стозвучным,
Как в горах раскаты грома? -
Я скажу вам, я отвечу:

«От лесов, равнин пустынных,
От озер Страны Полночной,
Из страны Оджибуэев,
Из страны Дакотов диких,
С гор и тундр, с болотных топей,
Где среди осоки бродит
Цапля сизая, Шух-шух-га.
Повторяю эти сказки,
Эти старые преданья
По напевам сладкозвучным
Музыканта Навадаги».

Если спросите, где слышал,
Где нашел их Навадага, -
Я скажу вам, я отвечу:
«В гнездах певчих птиц, по рощам,
На прудах, в норах бобровых,
На лугах, в следах бизонов,
На скалах, в орлиных гнёздах.

Эти песни раздавались
На болотах и на топях,
В тундрах севера печальных:
Читовэйк, зуёк, там пел их,
Манг, нырок, гусь дикий, Вава,
Цапля сизая, Шух-шух-га,
И глухарка, Мушкодаза».

«Средь долины Тавазэнта,
В тишине лугов зелёных,
У излучистых потоков,
Жил когда-то Навадага.
Вкруг индейского селенья
Расстилались нивы, долы,
А вдали стояли сосны,
Бор стоял, зеленый - летом,
Белый - в зимние морозы,
Полный вздохов, полный песен.

Те весёлые потоки
Были видны на долине
По разливам их - весною,
По ольхам сребристым - летом,
По туману - в день осенний,
По руслу - зимой холодной.
Возле них жил Навадага
Средь долины Тавазэнта,
В тишине лугов зелёных.

Там он пел о Гайавате,
Пел мне Песнь о Гайавате, -
О его рожденье дивном
О его великой жизни:
Как постился и молился,
Как трудился Гайавата,
Чтоб народ его был счастлив,
Чтоб он шёл к добру и правде».

Вы, кто любите природу -
Сумрак леса, шёпот листьев,
В блеске солнечном долины,
Бурный ливень и метели,
И стремительные реки
В неприступных дебрях бора,
И в горах раскаты грома,
Что как хлопанье орлиных
Тяжких крыльев раздаются, -
Вам принёс я эти саги,
Эту Песнь о Гайавате!

Вы, кто любите легенды
И народные баллады,
Этот голос дней минувших,
Голос прошлого, манящий
К молчаливому раздумью,
Говорящий так по-детски,
Что едва уловит ухо,
Песня это или сказка, -
Вам из диких стран принёс я
Эту Песнь о Гайавате!

Вы, в чьём юном, чистом сердце
Сохранилась вера в Бога,
В искру божью в человеке;
Вы, кто помните, что вечно
Человеческое сердце
Знало горести, сомненья
И порывы к светлой правде,
Что в глубоком мраке жизни
Нас ведёт и укрепляет
Провидение незримо, -
Вам бесхитростно пою я
Эту Песнь о Гайавате!

Вы, которые, блуждая
По околицам зелёным,
Где, склонившись на ограду,
Поседевшую от моха,
Барбарис висит, краснея,
Забываетесь порою
На запущенном погосте
И читаете в раздумье
На могильном камне надпись,
Неумелую, простую,
Но исполненную скорби,
И любви, и чистой веры, -
Прочитайте эти руны,
Эту Песнь о Гайавате!

Трубка Мира

На горах Большой Равнины,
На вершине Красных Камней,
Там стоял Владыка Жизни,
Гитчи Манито могучий,
И с вершины Красных Камней
Созывал к себе народы,
Созывал людей отвсюду.

От следов его струилась,
Трепетала в блеске утра
Речка, в пропасти срываясь,
Ишкудой, огнём, сверкая.
И перстом Владыка Жизни
Начертал ей по долине
Путь излучистый, сказавши:
«Вот твой путь отныне будет!»

От утёса взявши камень,
Он слепил из камня трубку
И на ней фигуры сделал.
Над рекою, у прибрежья,
На чубук тростинку вырвал,
Всю в зелёных, длинных листьях;
Трубку он набил корою,
Красной ивовой корою,
И дохнул на лес соседний,

От дыханья ветви шумно
Закачались и, столкнувшись,
Ярким пламенем зажглися;
И, на горных высях стоя,
Закурил Владыка Жизни
Трубку Мира, созывая
Все народы к совещанью.

Дым струился тихо, тихо
В блеске солнечного утра:
Прежде - тёмною полоской,
После - гуще, синим паром,
Забелел в лугах клубами,
Как зимой вершины леса,
Плыл всё выше, выше, выше, -
Наконец коснулся неба
И волнами в сводах неба
Раскатился над землёю.

Из долины Тавазэнта,
Из долины Вайоминга,
Из лесистой Тоскалузы,
От Скалистых Гор далёких,
От озёр Страны Полночной
Все народы увидали
Отдалённый дым Покваны,
Дым призывный Трубки Мира.

И пророки всех народов
Говорили: «То Поквана!
Этим дымом отдалённым,
Что сгибается, как ива,
Как рука, кивает, манит,
Гитчи Манито могучий
Племена людей сзывает,
На совет зовёт народы».

Вдоль потоков, по равнинам,
Шли вожди от всех народов,
Шли Чоктосы и Команчи,
Шли Шошоны и Омоги,
Шли Гуроны и Мэндэны,
Делавэры и Могоки,
Черноногие и Поны,
Оджибвеи и Дакоты -
Шли к горам Большой Равнины,
Пред лицо Владыки Жизни.

И в доспехах, в ярких красках, -
Словно осенью деревья,
Словно небо на рассвете, -
Собрались они в долине,
Дико глядя друг на друга.
В их очах - смертельный вызов,
В их сердцах - вражда глухая,
Вековая жажда мщенья -
Роковой завет от предков.

Гитчи Манито всесильный,
Сотворивший все народы,
Поглядел на них с участьем,
С отчей жалостью, с любовью, -
Поглядел на гнев их лютый,
Как на злобу малолетних,
Как на ссору в детских играх.

Он простёр к ним сень десницы,
Чтоб смягчить их нрав упорный,
Чтоб смирить их пыл безумный
Мановением десницы.
И величественный голос,
Голос, шуму вод подобный,
Шуму дальних водопадов,
Прозвучал ко всем народам,
Говоря: «О дети, дети!
Слову мудрости внемлите,
Слову кроткого совета
От того, кто всех вас создал!

Дал я земли для охоты,
Дал для рыбной ловли воды,
Дал медведя и бизона,
Дал оленя и косулю,
Дал бобра вам и казарку;
Я наполнил реки рыбой,
А болота - дикой птицей:
Что ж ходить вас заставляет
На охоту друг за другом?

Я устал от ваших распрей,
Я устал от ваших споров,
От борьбы кровопролитной,
От молитв о кровной мести.
Ваша сила - лишь в согласье,
А бессилие - в разладе.
Примиритеся, о дети!
Будьте братьями друг другу!

И придёт Пророк на землю
И укажет путь к спасенью;
Он наставником вам будет,
Будет жить, трудиться с вами.
Всем его советам мудрым
Вы должны внимать покорно -
И умножатся все роды,
И настанут годы счастья.
Если ж будете вы глухи, -
Вы погибнете в раздорах!

Погрузитесь в эту реку,
Смойте краски боевые,
Смойте с пальцев пятна крови;
Закопайте в землю луки,
Трубки сделайте из камня,
Тростников для них нарвите,
Ярко перьями украсьте,
Закурите Трубку Мира
И живите впредь как братья!»

Так сказал Владыка Жизни.
И все воины на землю
Тотчас кинули доспехи,
Сияли все свои одежды,
Смело бросилися в реку,
Смыли краски боевые.
Светлой, чистою волною
Выше их вода лилася -
От следов Владыки Жизни.
Мутной, красною волною
Ниже их вода лилася,
Словно смешанная с кровью.

Смывши краски боевые,
Вышли воины на берег,
В землю палицы зарыли,
Погребли в земле доспехи.
Гитчи Манито могучий,
Дух Великий и Создатель,
Встретил воинов улыбкой.

И в молчанье все народы
Трубки сделали из камня,
Тростников для них нарвали,
Чубуки убрали в перья
И пустились в путь обратный -
В ту минуту, как завеса
Облаков заколебалась
И в дверях отверстых неба
Гитчи Манито сокрылся,
Окружён клубами дыма
От Йокваны, Трубки Мира.

Людмила Александровна Бунина

Семья Буниных очень ярка, самодовлеюща, с резко выраженными чертами характеров, страстей и дарований. Несмотря на вечные споры между некоторыми членами этой семьи, частенько переходящие в ссоры, а еще быстрее снова проходящие, все они были сильно привязаны друг к другу, легко прощая недостатки каждого, и считали себя какой-то особенной семьей, как это часто бывает в семьях, где мать самоотверженна, любит детей до самозабвения и, вероятно, незаметно для себя внушает им, что лучше их нет никого на свете .

Маргарита Валентиновна Голицына (урожд. Рышкова), троюродная племянница Бунина:

Насколько я помню Людмилу Александровну ‹…›, она была небольшого роста, всегда бледная, с голубыми глазами, неизменно грустная, сосредоточенная в себе, и я не помню, чтобы она когда-нибудь улыбнулась .

Вера Николаевна Муромцева-Бунина:

Людмила Александровна, рожденная Чубарова, происходила ‹…› из хорошего рода. Она была дальней родственницей Алексею Николаевичу (отцу Бунина. - Сост.), и в ней текла бунинская кровь. Мать ее была в девичестве Бунина, дочь Ивана Петровича.

Людмила Александровна была культурнее мужа, очень любила поэзию, по-старинному нараспев читала Пушкина, Жуковского и других поэтов. Ее грустная поэтическая душа была глубоко религиозной, а все интересы ее сосредоточивались на семье, главное, на детях. ‹…›

В деревне она почувствовала одиночество: в Воронеже Алексей Николаевич почти никогда не отлучался надолго, были и знакомые, и родные. А здесь он неделями пропадал на охоте, гостил у соседей, а она только по большим праздникам ездила в село Рождество, да к матери в Озерки. Старшие сыновья были заняты своим: Юлий по целым дням читал Добролюбова, Чернышевского, так что нянька говорила ему: «Если будете так все время в книжку глядеть, то у вас нос очень вытянется…» Да и жил он в деревне только на каникулах, и у матери сжималось сердце при мысли, что ее первенец вот-вот уедет за четыреста верст от дому! Евгений немного занимался хозяйством, это было ему по душе; ходил на «улицу», - на сборище деревенской молодежи, где под гармонию плясали и «страдали». ‹…› Он купил себе дорогую гармонию-ливенку и все досуги упражнялся на ней. И мать все время проводила с Ваней, все больше привязываясь к нему, избаловала его донельзя .

Лидия Валентиновна Рышкова-Колбасникова:

Людмила Александровна была женщина суровая, неприветливая, ей много пришлось пережить из-за беспечности мужа .

Вера Николаевна Муромцева-Бунина:

Мать имела характер меланхолический. Она подолгу молилась перед своими темными большими иконами, ночью простаивала часами на коленях, часто плакала, грустила. ‹…›

А тревожиться и горевать у нее уже были основательные причины: долги все росли, дохода с хутора было мало, а семья увеличивалась - было уже пять человек детей .

Евгений Алексеевич Бунин (1858–1935), старший брат писателя:

У нас еще был маленький братишка Анатолий, и за ним ходила кормилица Наталья. Она была в то время солдатка. Как-то, в отсутствие моих родителей, заявился из солдат ее муж пьяный, начал к ней придираться и хотел ее ударить. Она, думая, что он не дерзнет ее с ребенком бить, подставила ребенка, а он размахнулся, удар пришелся по ребенку, тот закатился неистово. Все это скрыли. Мать моя приехала и не могла понять, отчего мальчик так кричит, а кормилица не сказала. Его нельзя было ничем унять. Послали за фельдшером, тот осмотрел и сказал, что у него перелом ключицы. Повезли его в Елец, но было уже поздно. Мать его день и ночь носила на руках, так что, помню, все плечо у нее было черное. Он, бедный, страшно страдал… и как грустно было слушать, когда несчастный плакал. Мать так, бедная, плакала, что, я думаю, не ручьи, а реки слез пролила. Конечно, он скоро скончался в муках .

Вера Николаевна Муромцева-Бунина:

Вообще она была сильной и здоровой женщиной до своего заболевания астмой, - ей ничего не стоило, например, таскать детей из ванны на руках чуть ли не до четырнадцатилетнего возраста, чтобы они не простудились .

Евгений Алексеевич Бунин:

Нас с братом Юлием отвезли в Елец, в частный пансион для подготовки в гимназию ‹…› Дома же оставались в Бутырках наши родители и трое детей. Старший Костя, лет пяти, болезненный, очень бледный блондин с черными очаровательными глазами, за которые его прозвали вальдшнепом, сестренка Шура, лет трех, и мальчик Сережа, кажется, девяти месяцев. И вот как-то приезжает к ним сестра моего отца - старая девица, святоша, вроде бабушки Ольги Дмитриевны. Из усердия она помазала святым маслицем всех троих детишек. Мать моя, конечно, не подозревала, что эта сумасшедшая тетенька предварительно ходила по дворам деревни Каменки и мазала этим маслицем больных детей крестьянских. На второй или третий день все дети заболевают и на той же неделе умирают от крупа. Можно представить, каково это было пережить моей матери .